Неточные совпадения
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не
знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с
корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и,
знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И
Корней мне говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И я проснулась…
Корней, камердинер, сойдя в швейцарскую, спрашивал, кто и как пропустил ее, и,
узнав, что Капитоныч принял и проводил ее, выговаривал старику.
— Дарья Александровна, — сказал он, краснея до
корней волос, — я удивляюсь даже, что вы, с вашею добротой, не чувствуете этого. Как вам просто не жалко меня, когда вы
знаете…
— Для меня лично
корень вопроса этого, смысл его лежит в противоречии интернационализма и национализма. Вы
знаете, что немецкая социал-демократия своим вотумом о кредитах на войну скомпрометировала интернациональный социализм, что Вандервельде усилил эту компрометацию и что еще раньше поведение таких социалистов, как Вивиани, Мильеран, Бриан э цетера, тоже обнаружили, как бессильна и как, в то же время, печально гибка этика социалистов. Не выяснено: эта гибкость — свойство людей или учения?
Ты хороший, я
знаю, что в
корне — хороший, но мне стыдно, что я должна кормить, поить твоих гостей и в этом все для меня.
К утру ветер начал стихать. Сильные порывы сменялись периодами затишья. Когда рассвело, я не
узнал места: одна фанза была разрушена до основания, у другой выдавило стену; много деревьев, вывороченных с
корнями, лежало на земле. С восходом солнца ветер упал до штиля; через полчаса он снова начал дуть, но уже с южной стороны.
С первого же взгляда я
узнал маньчжурскую пантеру, называемую местными жителями барсом. Этот великолепный представитель кошачьих был из числа крупных. Длина его тела от носа до
корня хвоста равнялась 1,4 м. Шкура пантеры, ржаво-желтая по бокам и на спине и белая на брюхе, была покрыта черными пятнами, причем пятна эти располагались рядами, как полосы у тигра. С боков, на лапах и на голове они были сплошные и мелкие, а на шее, спине и хвосте — крупные, кольцевые.
Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо
знать до
корня, чтобы с
корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
Его огромный объем, его медленное возрастание, его долголетие, крепость и прочность древесного ствола, питательная сила его
корней, всегда готовых к возрождению погибающих сучьев и к молодым побегам от погибшего уже пня, и, наконец, многосторонняя польза и красота его должны бы, кажется, внушать уважение и пощаду… но топор и пила промышленника не
знают их, а временные выгоды увлекают и самих владельцев…
Так кончило свое земное поприще тихое и доброе существо, бог
знает зачем выхваченное из родной почвы и тотчас же брошенное, как вырванное деревцо,
корнями на солнце; оно увяло, оно пропало без следа, это существо, и никто не горевал о нем.
— Вы, мой друг, не
знаете, как они хитры, — только говорила она, обобщая факт. — Они меня какими людьми окружали?.. Ггга! Я это
знаю… а потом оказывалось, что это все их шпионы. Вон
Корней, человек, или Оничкин Прохор, кто их
знает — пожалуй, всё шпионы, — я даже уверена, что они шпионы.
— Нет, не надо! — отвечал тот, не давая ему руки и целуя малого в лицо; он
узнал в нем друга своего детства — мальчишку из соседней деревни — Ефимку, который отлично ходил у него в
корню, когда прибегал к нему по воскресеньям бегать в лошадки.
— Как бы вам это сказать… Да ведь в этом какая же хитрость? Чем кто заболит — я сабуру дам или калганного
корня, и пройдет, а сабуру у них много было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они до меня не
знали, к чему его определить.
— Ответ на этот вопрос простой, — продолжал он, — необходимо вырвать с
корнем злое начало… Коль скоро мы
знаем, что наш враг — интеллигенция, стало быть, с нее и начать нужно. Согласны?
— Cela date de Pétersbourg, [Это началось в Петербурге (фр.).] когда мы с нею хотели там основать журнал. Вот где
корень. Мы тогда ускользнули, и они нас забыли, а теперь вспомнили. Cher, cher, разве вы не
знаете! — воскликнул он болезненно. — У нас возьмут, посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате…
— За
корнем, батюшка, за
корнем! А я ведь
знал, что ты тут, я
знал, что ты все слышишь, батюшка; затем-то я и говорил погромче, чтобы ведомо тебе было, что Басманов хочет погубить твою милость!
Так что, осуждая и казня человека-то, всё-таки надо бы не забывать, что, как доказано, в делах своих он не волен, а как ему назначено судьбою, так и живёт, и что надобно объяснить ему ошибку жизни в её
корне, а также всю невыгоду такой жизни, и доказывать бы это внушительно, с любовью,
знаете, без обид, по чувству братства, — это будет к общей пользе всех.
Разумеется, я
узнавал свои желания постепенно и часто не замечал их, тем упустив время вырвать
корни этих опасных растений.
А"мерзавец"между тем продолжает:"Нынче все так: пропаганды проповедуют да иностранные образцы вводить хотят, а позвольте
узнать, где корень-причина зла?"Кабы я умен был, мне бы заплатить, да и удрать, а я, вместо того, рассердился.
— Буря идет, — сказал он через минуту. — Это вот я
знаю. Ой-ой, заревет ночью буря, сосны будет ломать, с
корнем выворачивать станет!.. Заиграет лесной хозяин… — добавил он тише.
— Это неважно! В доме — сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить дом… — Я — солдат, — говорил он, тыкая пальцем в грудь себе, — я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо
знали устав, законы, — это даёт единодушие. Что мешает
знать законы? Бедность. Глупость — это уже от бедности. Почему он не борется против нищеты? В ней
корни безумия человеческого и вражды против него, государя…
— И, сударь! Придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ! То ли еще бывало в старину: и триста лет татары владели землею русскою, а разве мы стали от этого сами татарами? Ведь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стрехнем с себя чужую пыль, так нас и не
узнаешь!
— Учи ученого! Экий, господи, народ необразованный! Живи вот с этакими… очумеешь! Раскрой рот… (Накладывает щипцы.) Хирургия, брат, не шутка… Это не на клиросе читать… (Делает тракцию.) Не дергайся… Зуб, выходит, застарелый, глубоко
корни пустил… (Тянет.) Не шевелись… Так… так… Не шевелись… Ну, ну… (Слышен хрустящий звук.) Так и
знал!
Елена. Вы слышите? Вот я какие мудрые штуки
знаю! Вы вот не
знаете, что закон этот являет собой — являет, это самое настоящее философское слово! — являет собой… что-то вроде зуба, потому что у него четыре
корня… верно?
Этого романтизм
знать не хотел; в этом было для него свидетельство его низости, не достоинства, — он стремился отречься от
корней своих.
Угрюмые сосны с мохнатыми
корнями, которые в прошлом году видели его здесь таким молодым, радостным и бодрым, теперь не шептались, а стояли неподвижные и немые, точно не
узнавали его.
Мы сказали, что, кроме внешней истории екатерининской сатиры, самая манера ее служит доказательством того, что тогдашние сатирики не любили добираться до
корня зла и могли поражать пороки только под покровом «премудрой Минервы, позволявшей им
знать и мыслить».
Был он старый служака-зверь, умел берлоги строить и деревья с
корнями выворачивать; следовательно, до некоторой степени и инженерное искусство
знал.
— А все-таки — складно! Такой с виду — блаженный как бы… Вот —
узнай, что скрыто в
корне человека!
Никон. Пригульной, ваше высокородие, мальчик был: не сказывают только, потому самому, что народ эхидный… Мы-ста да мы-ста; а что вы-ста? Мы сами тоже с усами… У меня, ваше высокородие, своя дочка есть… «Как, говорю, бестия, ты можешь?.. Цыц, стой на своем месте…» Потому самому, ваше высокородие, что я
корень такой
знаю… как сейчас, теперь, обвел кругом человека, так и не видать его… хошь восемь тысяч целковых он бери тут, не видать его.
Тогдашние гимназии тоже не
знали неравенства воспитанников-евреев, в
корне извращающего внутренние отношения в товарищеской среде.
Студент(жмет ей руку).Я могу сказать, что не
знал вас до сей минуты. Мне казалось — я буду откровенен вполне, — что вы не до
корня проникнуты нашими убеждениями. Я теперь только вполне вижу всю высоту и искренность ваших воззрений.
Эти люди понимают, где
корень зла, и
знают, что надо делать, чтобы зло прекратить; они глубоко и искренно проникнуты мыслью, до которой добились наконец.
Но и француженка не удовлетворила пытливую девочку: ей надо было
знать корень и причину всего, надо было серьезно разобрать и понять каждую вещь, а у Матильды Яковлевны все было, разумеется, легко, мило, поверхностно и — пусто.
Когда Марфа уверилась, что старик ушел, она села за стан и стала ткать. Она ударила раз десяток бердом, но руки не шли, она остановилась и стала думать и вспоминать, каким она сейчас видела Корнея, — она
знала, что это был он — тот самый, который убивал ее и прежде любил ее, и ей было страшно за то, что она сейчас сделала. Не то она сделала, что надо было. А как же надо было обойтись с ним? Ведь он не сказал, что он
Корней и что он домой пришел.
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу.
Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея,
Корней только недоуменно покачал головой. «Наврал, старый пес, — подумал он на слова Кузьмы. — А кто их
знает. Да уж я дознаюсь».
Когда Марфа стала подходить к дочернему двору, она увидала большую толпу народа у избы. Одни стояли в сенях, другие под окнами. Все уж
знали, что тот самый знаменитый богач
Корней Васильев, который двадцать лет тому назад гремел по округе, бедным странником помер в доме дочери. Изба тоже была полна народа. Бабы перешептывались, вздыхали и охали.
На дворе был тяжелый осенний туман, закрывающий все. Но
Корней хорошо
знал дорогу,
знал всякий спуск и подъем, и всякий куст, и все ветлы по дороге, и леса направо и налево, хотя за семнадцать лет одни срубили и из старых стали молодыми, а другие из молодых стали старыми.
Корней так выгодно продал последний «товар» в Москве, что у него собралось около трех тысяч денег.
Узнав от земляка, что недалеко от его села выгодно продается у разорившегося помещика роща, он вздумал заняться еще и лесом. Он
знал это дело и еще до службы жил помощником приказчика у купца в роще.
— Чего лезешь не спросясь, — окликнул его женский голос из избы. Он
узнал ее голос. И вот она сама, сухая, жилистая, морщинистая старуха, высунулась из двери.
Корней ждал той молодой красивой Марфы, которая оскорбила его. Он ненавидел ее и хотел укорить, и вдруг вместо нее перед ним была какая-то старуха. — Милостыни — так под окном проси, — пронзительным, скрипучим голосом проговорила она.
Очень мил этот юноша свежий!
Меток на слово, в деле удал,
Он уж был на охоте медвежьей,
И медведь ему ребра помял,
Но Сережа осилил медведя.
Кстати тут он
узнал и друзей:
Убежали и Миша и Федя,
Не бежал только егерь —
Корней.
Это в нем скептицизм породило:
«Люди — свиньи!» — Сережа решил
И по-своему метко и мило
Всех знакомых своих окрестил.
Суеверный страх объял душу Марьи Гавриловны, когда
узнала она, что Таня, сведя знакомство с колдуньей, клала ей под подушку зелья и давала умываться водой с волшебных
корней, нарытых знахаркой.
Я пользовался его расположением, хотя не
знаю за что. В сущности, я обязан думать, что он считал меня не лучше других, а в его глазах «литераторы» были все «одного
корня». Шутя он говорил: «И лучшая из змей есть все-таки змея».
По девственным ветвям прыгает большая белка-белянка; при
корнях серо-пестрый гад ползает, а ниже, меж водомоин и узких ущелий, в трущобах да в берлогах, да в каменистых пещерах, вырытых либо водой, либо временем, залегает черный и красноватый медведь, порскает лисица, рыщет волк понурый да ходит человек бездомный, которого народ
знает под общим именем «куклима четырехсторонней губернии», а сам он себя при дознаньях показывает спокойно и просто «Иваном родства непомнящим».
Девушка любила быть с ним и говорить с ним, а молодое весеннее чувство меж тем обоим закрадывалось в душу, и как это сделалось — они сами того не
знали и не замечали; а оно шло все дальше и все глубже запускало в сердце свои живучие молодые
корни.
Наконец, он
знал, что власть и сила польского ржонда велика, что
корни ее на огромное пространство разветвляются под землей, а ползучие побеги незаметно, но цепко поднимаются очень высоко, что в этом ржонде существует верховный тайный трибунал, который судит безапелляционно и неуклонно приводит в исполнение свои приговоры над ослушниками и отступниками.
Ну вот, вчера ночью и проберись
Корней в спальню Марка Данилыча; как он туда попал, Бог его
знает.
—
Знаешь ты с редькой десять! — вскинулся на него
Корней. — Врать, что ли, я тебе стану? Нанимал, что ли, ты меня врать-то?.. За вранье-то ведь никакой дурак денег не даст… Коли есть лишние, подавай — скажу, пожалуй, что пуд по пяти рублев продавали…
—
Знаю, что кондрашка тебя прихватил, еще на Унже пали мне о том вести, — говорил меж тем
Корней Прожженный. — Что, язык-то не двигается?.. Ну да ничего — ты молчи, ваше степенство, а говорить я стану с тобой. Было время — быком ревел, на нашего даже брата медведем рычал, а теперь, видно, что у слепого кутенка, не стало ни гласа, ни послушания.